Бывший главреж алтайского драмтеатра Илья Ротенберг: какой может быть манифест в таком театре? О чем? О том, что Шукшин — наше все?

, что Шукшин — наше все?" title="Бывший главреж алтайского драмтеатра Илья Ротенберг: какой может быть манифест в таком театре? О чем? О том, что Шукшин — наше все?" width="200″ height="200">

Все стало местью

— Илья, вы приехали в Барнаул в августе прошлого года. Как давно вы подумываете о том, чтобы отсюда уехать?

— С Нового года. У нас получилась неприятная история с новогодним капустником, ставили вот этот пресловутый «Кто поедет в Новый год-2». Там все явно шло к неудаче, к провалу. А поскольку я параллельно репетировал свой спектакль, не мог держать руку на пульсе, и на прогоне у меня, что называется, волосы встали дыбом. И я достаточно грубо — режиссер до сих пор обижается; правильно делает, но выбора у меня не было — влез в эту работу, из-за чего мы очень сильно не поладили с директором. Мы и до этого не сказать, чтобы жили душа в душу, но напряженность как-то сдерживалась, а с этого момента со мной началась настоящая расправа. Я начал понимать, что так работать не получится: если самый главный человек в театре вот так настроен и так себя ведет…

— Как — вот так? В чем это выражалось?

— У нас была договоренность, что театр оплачивает мне квартиру — с января директор перестала это делать. Мы же здесь жили большой семьей; моему ребенку полтора года, и с нами была Дашина мама, моя теща. Директор выгнала ее из квартиры, сказала: раз вы так… Мне неудобно об этом говорить. Есть трудовой договор, там написано, что главный режиссер контролирует творческий процесс, в том числе работу других режиссеров, на этот пункт я и опирался. А Любовь Михайловна решила опереться на свои личные амбиции, так как-то… по-женски. Все это вдруг стало местью. Что я должен был делать? До свидания, раз так.

— Что было дальше?

— Дальше я выпускал «Никио и великий самурай», и как-то еще смутно надеялся, что у нас с директором найдется общий язык, но он так и не нашелся. Тем более, что началась небезызвестная история с «Островом Рикоту». В ней меня, если честно, больше всего возмущает, что впервые это письмо Холодова я увидел в интернете. То есть, письмо попало в театр, Любовь Михайловна отправила его режиссеру Саше Сазонову, а меня никто даже в курс не поставил.

Это решение изъять сцену из спектакля, которое потом было принято вице-губернатором Бессарабовым — законно ли оно? У каждого подобного вопроса две стороны — моральная и правовая. Наверное, если спектакль вызывает бурные споры, решения должны принимать эксперты. Бессарабов точно не эксперт.

Я расценил эту ситуацию, как плевок в лицо. И об меня, и об моих коллег, актеров, режиссеров, вытерли ноги. Единственное, что я мог сделать — публично выказать отношение ко всему этому.

— Любовь Михайловна обсуждала с вами эту ситуацию? Она просила вас не увольняться?

— Было так. У нас фойе вывесили статью «Самые яркие цитаты месяца», и среди прочего там была моя, как раз о ситуации с «Островом Рикоту» — «Брошу все к чертовой матери». «Вот так вам и надо поступить», — сказала Любовь Михайловна, и я в тот же день написал заявление.

Какой там манифест

— Илья, не думаете ли вы сейчас, что труппа ждала от вас решительного, открытого противостояния всему этому?

— Не надо ждать от режиссера, что он будет устраивать революцию. Я приехал сюда ставить спектакли. Но когда ты загнан в жесткие рамки, то понимаешь, что ничего сделать не можешь, и в первую очередь — не можешь сделать спектакля. Я десяти холодовым отвечу и пяти губернаторам, но в этом театре я не отвечаю за то, что я должен делать как главный режиссер.

В Алтайском краевом театре драмы я оказался в ситуации: плюнь на актеров, на театр — вообще на все; сиди, получай зарплату и все будет нормально. Я в такие игры играть не хочу. Мне не хочется быть бесцветным, ничего из себя не представляющим, но с хорошей зарплатой. Лучше я соберу чемоданы — по крайней мере, моя совесть будет чиста.

— Вы поставили в нашем театре «Последнюю любовь» и «Никио». Некоторых зрителей выбор спектаклей как-то озадачил, что ли.

— Я приехал сюда, победив в фестивале малых городов со спектаклем «Игроки» — мне казалось, и сейчас кажется, что я нашел в Гоголе что-то свое, и хотелось поискать что-то еще. Я предложил Любови Михайловне: давайте поставим «Ревизора». «Нет, скоро будут выборы, не надо». «Никио и великий самурай» — это то, на чем мы сошлись. Вот и Лоевский сказал, что все ждали от меня манифеста. Но какой может быть манифест в таком театре? О чем? О том, что Шукшин — наше все?

Вы представьте только: ты делаешь спектакль, какой-нибудь придурок, или наоборот, очень умный человек, возмутится, пишет письмо и зам губернатора единолично принимает решение изъять из спектакля сцену. Никаких манифестов; сиди, делай выводы, зарплату получай — извините, я лучше уеду.

День животновода

— Вы знаете, кто будет следующим главным режиссером в нашем драмтеатре? Какими качествами он должен обладать, чтобы не хлопнуть дверью через полгода?

— На все разговоры о том, кем будет новый главный режиссер и каким ему надо быть, у меня есть такой ответ, — совет Любови Михайловне. Ей вообще не надо брать главного режиссера.

Пусть лучше укрепит свой менеджерский аппарат, возьмет себе творческого заместителя, который будет организовывать какие-то проекты. Возможно, ей следует выбрать такой путь. Она не отдаст на откуп главному режиссеру творческую составляющую, но в этом случае получается история взаимной травли. Мне совсем не хочется, уходя, хлопать дверью — правильней и этичней сказать: «у нас не совпали позиции, театр, который вам нужен, мне кажется невозможным».

— Вы понимаете, какой театр пытается сделать Любовь Березина? Куда она его ведет?

— Политика театра: надо, чтобы был полный зал. Другой нет. Как-то это странно звучит, в этом смысле Стас Михайлов легко выигрывает у театра. Большинству людей театр не нужен, моды на театр нет. Есть театры с репертуаром, где названия в афише одно хлеще другого: «Он, она, покойник», «Я хочу выйти замуж», «Любовник и кто-то там…» — если пойти по пути зарабатывания, все придет к этому; к этому все и идет.

Потом, в Алтайском театре драмы по два, по три раза в месяц — то День животновода, то День госнаркоконтроля, то еще какой-то День. Я ничего не имею против таких культурно-массовых мероприятий, пусть у каждой отрасли будет свой праздник, но вообще-то для них существуют ДК. Мы из-за этого отменяем репетиции, отменяем спектакли. Понимаете? Животноводы поют! Вот все отношение администрации края к театру: такое здание красивое, отреставрированное, мрамором обшито, люстры, витражи — а в нем кучка актеришек каких-то окопалась, и они время от времени вонь устраивают.

— А вы не думаете, что везде так, в любом региональном театре?

— Не везде. Мы были на театральном форуме, и там выступал начальник управления по культуре Новосибирска. Там тоже кто-то очень резко не принял спектакль, но там ответ такой: «мы не уполномочены вмешиваться в такие вопросы». Вопрос, то есть, не в системе. Закон есть закон — а ситуация существенно отличается от барнаульской.

— Очень жалко, что мы не увидим вашу «Зависть».

— Я все время думаю об этом. В Барнауле я остро ощутил: людям становится неважно, хорошо или плохо делает человек дело, вообще, неважно, что он делает, любое проявление индивидуальности и свободы вызывает какую-то необъяснимую ненависть, как в комментариях на вашем сайте. Спектакль ты поставил, книгу написал, магазин открыл — неважно. Вся страна у нас такая, в Барнауле это просто проявляется больше, из этого состоит атмосфера города. Помимо таланта и, я не знаю, предприимчивости надо иметь гигантскую выдержку, понимать: «так, стоп, ты ничего плохого не сделал, ты не перед кем не виноват». Ни перед кем не виноват Петя Шерешевский, который поставил здесь «Три сестры» — спектакль, который никому не понравился. Вот Золотарь поставил «Войцека», спектакль, ставший выдающимся достижением в русском провинциальном театре — а результат-то тот же. Помните, в «Зависти» Кавалеров говорит: «я жалею, что родился в России, родись я в маленьком городке во Франции, я бы приехал в столицу и всего там добился»? Может быть, во Франции свои заморочки, но в России победа равна поражению — сейчас я уверен.